("Алтайская правда", 1995 год)

Отпуск, как всегда, проводила у родителей. Возвращаюсь как-то с дачи, нагруженная до зубов, и уже у самого подъезда передо мной, словно из-под земли, вырастает мужская фигура. Я влево - и встречный. Я к двери - и он туда. А я, надо сказать, трусиха. В детстве боялась пера из подушки, а ближе к бальзаковскому возрасту, естественно, мужчин. А этот еще как рявкнет: "3дравия желаю!". Лохматая башка, рубаха в краске, а в руке - мусорное ведро.

- Ага! Не узнала, язви тя в шары. А я тепёрь в соседях, во-о-он в том доме. Мусорка общая.

Он радуется, а я его не помню.

- Елки! - кричит он, - я ж Герка, мы с тобой в художественной школе учились.

Рассказал свою биографию. После Иркутского художественного училища махнул на строительство БАМа, жил с геологами в палатках, потом еще где-то. Решил, наконец, пробиваться живописью. И вот где-то там назревает выставка. Участив в ней' - это пропуск куда-то. А я должна его спасти - попозировать для картины.

- Раз ты променяла художество, рванула в свою, в прости меня, Господи, ты обязана пасть жертвой.

И, видно, во мне взыграло неутоленное, потому что подумала: ладно, пусть хоть в качестве натурщицы. Интересно, как меня представляет художник. Короче, согласилась.

Утром в родительской квартире зазвонил телефон.

- Греби на верхотуру, мы с Машкой ждем, - прокричала на ухо телефонная трубка. Сам сидел на корточках у электроплитки, приткнутой в углу, и помешивал ложкой в кастрюле. Пахло пакетным супом.

- Волосы заколоть, блузку снять, - мельком глянув на меня, велел Герка.

Перед моим мысленным взором, как пишут в романах, с неимоверной быстротой промелькнула вся Обнаженная натура, известная по репродукциям из серии "По художественным музеям мира".

- Ах ты, сморчок, - подумала я, - опершись от неожиданности на стену в изодранных обоях. А вслух спросила:

- А ты видишь меня в чем-то другом?

Маша засмеялась. Герка, видно, ничего не поняв, завопил: "Дай ей синюю кофту!" Он долго объяснял свой замысел. Говорил что-то о ссыльных, декабристах, о корнях, истории и народе. И, когда Маша позвала пить чай, вдруг, глянув на меня уже в синей кофте, рявкнул:

- Снять!

Уже в сером пледе, натянутом под самый подбородок, я дослушивала речь художника.

- Им что надо? Им нужна доярка Маня, сакманщик Бадма и лампочка Ильича. Тогда холст пройдет, и ты пройдешь. А я не могу, тошнит. Здесь мне велено было сесть в кресло. Издав утробный звук, оно провалилось до пола.

- Садись на табурет, - скомандовал Гера. - Гляди сюда, теперь сюда. Не так! Он вытягивал руку с зажатым в пальцах карандашом, наводил его на меня, щурил глаз, цепенел. Тихо матерился. Пел песню красночикойских партизан "Ночи темны да тучи грозны".

- Все! Я ее вижу, - тихо сказал он. - Снять плед. Надеть черное. Где шляпа?

- Давай домой сбегаю, у матери возьму, - предложила я, лелея надежду прикончить свою карьеру натурщицы и собирательного образа. Но не тут-то было.

- У нас свой реквизит, Маша!

Маша полезла на антресоли. Откуда были сброшены: почиканный молью детский капор, тулья от бывшей фетровой шляпы и накомарник.

Сетку от гнуса Гера ловко заколол на полях булавкой, и накомарник вполне сошел за изящную шляпку. Дал книгу. Отобрал. Лист бумаги. Отнял. Зонт. Очки. Снова зонт.

На миг из-за холста на подрамнике выглядывало его испуганное лицо, потом скрывалось. Он лихорадочно растирал краски на дощечке, вытирал кисть о рубаху. Пел. Читал стихи. Свистел. Наконец притомился.

- Кис-кис, - сказал он заискивающе. Я вздрогнула. Но за моей спиной нежно ответили: "Мр-р". Роскошный рыжий кот дремал у плитки.

- Киса, пойди к папе, - попросил хозяин, выдавливая на палитру сепию жженую.

- Мра-мра, - согласился рыжий. Гера, рисуясь, проследовал к плитке и протянул руку. Но едва дотронулся до кота, тот в мгновенье ока оказался на антресолях. А на руке "папы" зажглась царапина.

- Обжора, скот, я тебе намордник куплю, - орал безутешный Гера.

- Сам виноват, - рассудила прибежавшая с кухни Маша, - зачем его по пьяни жучил.

В дверь позвонили.

- Хе-хек-с! У вас работа! - Гость обошел вокруг меня, потрогал накомарник, стряхнул пепел в горшок с цветком.

- Чего ты добиваешься. Какого рожна тебе надо? Ты пока никто. Ты - пустота. И ты собираешься вылезать черт те с чем. Ты посмотри, что ты пишешь. Это что - декаданс? Ах, это соцреализм. Это платье! Ты ей еще баргузинских соболей на шею кинь.

Гость страдал от непонимания, бил себя кулаком по лбу:

- На выставкоме спросят: а чего ты хотел сказать - как ответишь? Ты - безвестный дубина. Голос пробуют на обкатанных мелодиях. Маша! С его представлениями о жизни ты, Маша, и твои дети, и вы все вместе останетесь к году семьдесят девятому без штанов.

Он хлопнул дверью.

Ходила к ним еще несколько раз. Гера работал, балагурил, много рассказывал о тайге, стройке. Потом уехала в Барнаул. И вот как-то, прибыв в очередной отпуск, позвонила Маше.

- Хочешь посмотреть картину? - каким-то осевшим голосом спросила она, - сейчас сходим. Собирайся.

Дорогой говорила о детях, кормежке в детсаду, расспрашивала с моей маленькой дочке. О Герке - ни слова. Наконец, пришли в пассаж - так называли местный выставочный зал. Маша крепко взяла меня за руку и велела закрыть глаза. Куда-то повела. "А теперь - открой", С картины на меня глядела определенно незнакомая женщина. Оттуда смотрела голубоглазая сдоба. Массивная коса цвета спелой пшеницы шаловливо змеилась среди пышных грудей. Левой рукой сдоба держала коромысло, а правой прикрывала глаза от солнца. Оно заливало лужайку с буренками, играло в полном ведре воды и золотило алый стяг над дверью избы. Замечательный рыжий кот намывал лапой гостей в левом углу картины. В ней было много света и радости жизни.

Людмила ИЗВЕКОВА.